Вандышева-Ребро Н.В. – канд. филос. наук
Харьковский национальный технический университет «ХПИ»
ХХ ВЕК: ЭВОЛЮЦИЯ СОЦИАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ
И ЕЕ ХУДОЖЕСТВЕННО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ ОБРАЗЫ
Акцентировано внимание на проблеме осмысления реальности, которая определяет ту или иную форму реализма и выступает как одна из фундаментальных философских проблем, мировоззренчески плюралистических и исторически подвижных. Ситуация существенно изменилась на протяжении истекшего столетия в связи с появлением нового феномена – информации как новой реальности. Особенность новой реальности – человек, живущий среди многочисленных «как бы». Понятие «как бы», которое длительное время выступало в качестве некоторой предпосылки-допущения, замещая элемент неопределенности, вошло в широкий коммуникационный обиход.
Ключевые слова: иллюзия, идентификация, информация, знание, реальность, реализм.
Vandysheva-Rebro N.V. XX age: evolution of social reality and its artistically-publicist appearances. Attention is accented on the problem of comprehension of reality which determines one or another form of realism and comes forward as one of fundamental philosophical problems, world view pluralism and historically mobile. A situation substantially changed during a past century in connection with appearance of the new phenomenon – to information as new reality. A feature of new reality is a man, above-ground among numerous «as though». A concept «as though», which long time came forward as some precondition-assumption, substituting for the element of vagueness, entered in wide of communication everyday life.
Keywords: illusion, authentication, information, knowledge, reality, realism, unreal.
Двадцатое столетие оказалось наполненным таким многообразием трансформаций в научно-технической, социально-нравственной и политико-экономической сферах жизнедеятельности человечества, что самые смелые оценки перспектив развития земной цивилизации, даваемые в начале века, оказались опровергнутыми быстротекущей действительностью. В то же время в некоторых вопросах принципиальных изменений не произошло. Так, анализ ряда фактов и факторов развития цивилизованного мира в последние десятилетия в сущности подтверждает сказанное без малого столетие тому Х. Ортега-и-Гассетой: «Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будет расти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации» [4, 85]. Таковой разрыв определяется, в первую очередь, наличным уровнем способности мышления, характерным для массового человека, получившего доступ к плодам невиданных ранее достижений материально-технического прогресса.
Естественно, в то время Ортега подметил лишь новое явление, которое поразило его своей массовидностью. Потребовались довольно решительные и ранее неприемлемые способы решения «человеческого, слишком человеческого», чтобы потребительское общество развилось и стало важным элементом социальной реальности. В конце концов потребовалось три четверти века, чтобы в обеспеченной Европе вновь начали задаваться старыми вопросами и определять основные понятия «Что такое человек с биологической и социальной точек зрения?», «Что такое власть, и почему она становится доступной и возможной?». Но появились и новые вопросы, и новые понятия, среди которых ключевой: «Что такое информационные технологии и как они работают?» [1, 8].
Анализируя в начале ХХ века особенности феномена массы как психологической реальности, Ортега полагал, что в данном случае не обязательно исследовать людские скопища. Даже по одному человеку можно установить масса ли он. «Масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, «как и все», и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью» [4, 85]. Именно последние пару десятилетий дали такой мощный импульс утверждения массовости, какого не давали прежде и столетия. Под убаюкивающие рассуждения о диверсификации жизни, она преподнесла потрясающе весомые плоды унификации. Важнейшими факторами таковой явились массовое производство, глобализация технологий, создание синтетических материалов, телевидение, персональные компьютеры, мобильная телефонная связь, стереотипы моды, навязываемые вездесущей рекламой, взаимопроникновение образовательных программ, индустрия развлечений и многое другое.
Реальность, окружающая человека, активно вовлекает его во множество отношений, даже если он и не выходит далеко за пределы своего жилья. Эта реальность созидается всем окружением, а особенно средствами массовой коммуникации. Именно на особенности новой социально-политической и экономической реальности и обратили внимание шведские журналисты и публицисты Александр Бард и Ян Зодерквист, подчеркивая характер современного кризиса демократии в связи с сокращением массы людей, участвующих в выборах и политических акциях. Важную роль во многих сферах людской жизнедеятельности начинает играть Интернет. «Сеть изменяет практически все в нашей жизни… Новый правящий класс – NETократия – вышел на арену. В связи с тем, что капиталистический способ производства больше не будет являться доминирующим, необходимо ожидать появления и развития нового низшего класса. Вместо ранее существовавшего пролетариата нарождается новый «потребительский» класс – консьюмтариат» [1, 8-9].
Реализм как метод универсальный, как распространенное явление отображения существующего и существенного, трудно привязать к конкретной исторической эпохе. В пределе реализм – это «фотографирование» ситуации, это документальное отображение факта. Но и здесь мы повсеместно видим вмешательство «фотографа» или «документалиста», обремененных определенными обстоятельствами внешнего существования и влиянием на восприятие их индивидуальных качеств. Все это, несомненно, определяет и специфику определения и восприятия реальности как таковой.
Проблема осмысления реальности определяет ту или иную форму реализма и выступает как одна из фундаментальных философских проблем, характеризующаяся изначально существующим мировоззренческим разночтением и исторической подвижностью. Именно анализ разнообразных подходов к исследованию сущности реальности вообще и социальной реальности в частности, а также соответствующих форм реализма и определяет цель настоящей статьи.
Учитывая ряд аспектов философско-мировоззренческой природы реальности, для начала целесообразно проследить ход мыслей двух известных философов, чьи философско-мировоззренческие концепции различаются в существенном, а именно, в понимании природы реальности. Так, Ф. Шеллинг заметил: «Один французский философ говорит: “С момента грехопадения мы перестали созерцать вещи сами по себе”» [5, 74]. На самом же деле Э.Б. де Кондильяк, на идеи которого и отреагировал Шеллинг, писал: «Первородный грех сделал душу столь зависимой от тела, что многие философы смешали эти две субстанции» [3, 74]. Возникает естественный вопрос по поводу столь явного несоответствия употребляемых понятий? Очевидно, по меньшей мере, что центральными здесь выступают понятия «вещь сама по себе» и «душа». Впрочем, мы можем это увидеть в том, как Кондильяк представляет себе особенности познания мира и его связь с особыми качествами души. Он заметил: «… Душа может приобретать знания совершенно без помощи органов чувств» [3, 76]. И до грехопадения, – которое мы должны понимать как следствие вкушения плода с древа познания, – душа, свободная от невежества и вожделения, властвовала над своими чувствами, поскольку «… она имела идеи, предшествующие пользованию органами чувств» [там же]. После того, как Бог лишил душу такой власти, она всецело попала в зависимость от органов чувств, впала в состояние невежества и вожделения, которое, по мнению Кондильяка, единственное может быть объектом философии. Из означенных представлений можно сделать вывод о том, что реальность, с которой может иметь дело душа в ее нынешнем состоянии, – это «живая» реальность, чувственно воспринимаемая органами чувств и с соответствующими предпочтениями передаваемая душе.
Впрочем, философская позиция Кондильяка в значительной мере ориентирована против учения Рене Декарта о врожденных идеях. Кондильяк убежден в том, «… что, когда мы воспринимаем свет, цвета, твердость, этих и других подобных ощущений более чем достаточно, чтобы дать нам все идеи, которые обычно имеют о телах» [3, 77]. А в целом получается так, что объективная реальность предшествует как ощущениям, так и идеям о ней.
Но возвращаясь к анализу специфики представлений Шеллинга о реальности, мы видим, что как последовательный идеалист он акцентирует внимание на приоритетности интеллектуального самосозерцания, практически осуществляя «перевод» языка Кондильяка в желательном для себя направлении. И тогда понятие «вещь сама по себе» оказывается по сути близким тому, что для Декарта есть «врожденные идеи». Шеллинг подчеркнул: «Ибо, для того чтобы выражение вещь сама по себе имело смысл, оно должно означать только нечто, не являющееся больше для нас объектом, не оказывающее больше никакого сопротивления нашей деятельности. Действительно, именно созерцание объективного мира силой уводит нас из интеллектуального самосозерцания, из состояния блаженства. В таком смысле Кондильяк мог, следовательно, сказать: как только мир перестал быть для нас вещью самой по себе, как только идеальная реальность стала для нас объективной, а интеллектуальный мир – объектом, мы пали, утратив состояние блаженства» [5, 75].
И такой вывод Шеллинг делает вопреки идее Кондильяка, который, ссылаясь на представление о первородном грехе, в целом апеллирует к здравому смыслу, к бытию земного человека, к особенностям нашего человеческого восприятия мира.
Как раз из-за имеющихся, противоположных по сути, подходов к пониманию сущности реальности становится возможным и различное видение социальной реальности, места и роли человека в обществе. Последнее весьма наглядно обнаруживает себя в различных формах реализма как художественного метода. Реалистическое искусство, полагал Х. Ортега-и-Гассет, в обществе, которое разделено на два социальных слоя, на знатных и плебеев, всегда было ориентировано на большинство. Отсюда и очевидная популярность реалистического искусства ХIХ века: «… Его подавали массе разбавленным в той пропорции, в какой оно становилось уже не искусством, а частью жизни» [4, 222]. Писатели, художники и композиторы ХIХ века сводили к минимуму эстетическое и стремились изображать в своих произведениях преимущественно человеческое бытие. По сути Бетховен, Вагнер, Шатобриан были такими же реалистами как и Золя, заметил Ортега. «Романтизм и натурализм, если посмотреть на них с высоты сегодняшнего дня, сближаются друг с другом, обнаруживая общие реалистические корни» [там же].
Начало ХХ века, как известно, ознаменовалось появлением ряда новых направлений в искусстве. Здесь произошло заметное вытеснение «человеческого, слишком человеческого», преобладавшего в романтизме и натурализме. Но здесь же обнаружилась существенная субъективная составляющая, вызванная издавна существующей многозначностью представлений о реальности. Суть дела даже не в том, что реальность вообще и реальность того или иного события по-разному воспринимают меньшинство, которое материально, интеллектуально и культурно превосходит мало обеспеченное этими благами большинство, и само это большинство. Существующая реальность событий по-разному воспринимаема и оцениваема еще и с позиций различного образовательного, возрастного, этнического, конфессионального, профессионального, регионального (город или село) статуса людей. Естественно, что однозначно определить подлинность и истинность какой-либо из декларируемых различными стратами реальностей невозможно. Но предпочтение той или иной версии реальности, обретшей свою художественную (чаще литературную) форму, существует, основываясь на личном опыте, на личном вкусе, на соответствующей точке зрения.
Реальность события, воплощенного в художественном образе, при всех прочих аспектах имеет один существенный. Ортега-и-Гассет этот аспект определил как «живую» реальность. Это аспект, «… из которого проистекают все остальные и который во всех остальных предполагается» [4, 229]. А иначе невозможно было бы рассчитывать на отклик читателя, если бы в действительности кто-то, обезумев от горя, не переживал смерть близкого человека или иное реальное событие. «Живопись, поэзия, лишенные “живых“ форм, были невразумительны, то есть обратились бы в ничто, как ничего не могла бы передать речь, где каждое слово было бы лишено своего обычного значения» [там же]. Отсюда своеобразие искусства заключается в способности художника дать реальность-образ в таком аспекте, в такой перспективе, в каких этот образ обычно люди склонны переживать.
В практике художественного творчества преимущественно и часто реальность трансформируется в образ-идею, но порой, напротив, идея становится подоплекой образа-реальности. Талант писателя или художника, исходящего из некоей идеи, созерцая вереницу текущих событий, обнаруживает в них некую тенденцию. Осмыслив эту тенденцию, литератор демонстрирует способность провидеть в общих чертах некую перспективу новой реальности жизни, которая им «живо» описывается, оставляя у читателя ощущение присутствия при событиях. Из двух противоположных жанров – утопия и антиутопия более «живой» представляется реальность антиутопии. Почему так получается, учитывая, что произведения, характерные для этих жанров, в равной степени социализированы, в равной степени ориентированы на описание некоторой социальной перспективы? По-видимому потому, что антиутопии дают картину жизни благостной, бесконфликтной, гуманистической. Антиутопии, напротив, настораживают пугающей перспективой тотального, которое есть и в утопиях. Но тоталитаризм утопии мягкий, он во имя равенства и справедливости. В антиутопиях тоталитаризм жестокий, он за частичное равенство и «справедливую» неотвратимость наказания отступников.
Возможно, своеобразие произведений жанра антиутопии заключается в том, что в них отображен аспект необратимости (а, может быть, и неотвратимости!) социально-экономических преобразований в исторической перспективе.
Необратимые процессы играют важную роль в явлениях природы, в первую очередь, а также и в явлениях общественной жизни. Сложная динамика развития общества состоит в том, что в значительной мере, происходящие здесь события характеризуются непредсказуемостью или в начале, или в конце события как конкретного исторического явления. При этом, естественно, событие не может быть исчислено в чётко ограниченном интервале времени, наподобие линейной шкалы: одни события имеют глобальный характер, иные локальный; одни связаны с изменениями эволюционными, вялотекущими, иные с изменениями быстрыми и всеобъемлющими. Таким образом, мы можем говорить о динамике исторических событий вообще, и о разной динамике разных событий.
Особое значение тема динамичности исторического процесса приобретает в литературно-художественном и литературно-публицистическом дискурсе. Здесь, опять же, важно, когда то или иное событие попадает в поле творческого воплощения литератора: происходит ли это «лицом к лицу» или это «видится на расстоянии». При попытке описания происходящего в обществе с позиций сиюминутной оценки ситуации, особенно, если внутренне автор симпатизирует имеющей место социальной динамике, скорее всего, он подчеркнёт аспект устойчивого, определённо-конкретного и позитивно результативного. Напротив, автор, описывающий событие с позиций человека, увидевшего определённую перспективу, может быть в целом объективным, а может иметь и превратное мнение о событии.
Определённость – это то, что может быть связано с известной периодичностью, в некотором роде, с неотвратимостью. Яркой демонстрацией этого может быть смена времён года или основные этапы развития любого организма: рождение, возмужание, умирание и т.п. Практически все законы классической механики опирались на идею определённости, предсказуемости. Случайное же здесь повсеместно игнорировалось. Что же касается явлений общественной жизни, истории вообще, то здесь ситуация всегда выглядела сложнее, а посему и живописали её с различных позиций, от пессимистических до безудержно оптимистических.
Особенность исторической ситуации, в которой творили свои произведения Е.И. Замятин, Ф. Кафка, Дж. Оруэлл, О. Хаксли и многие другие писатели и мыслители первой половины ХХ века – это, вызванный массовым распространением машин, глобальный феномен машинной цивилизации. Как могли ощущать уже тогда писатели с наиболее трепетной душой, писатели, имевшие совесть и мужество, машинная цивилизация, наряду с впечатляющими положительными изменениями: облегчение труда, расширение материальных возможностей, увеличение массы доступных потребителю вещей и пр., будет иметь тяжелые и отрицательные последствия для человека. Ведь между человеком и другим человеком повсеместно стоит машина; а посему и в отношения между людьми все чаще вмешивается машина.
В антиутопиях, которые отображают реалии тоталитаризма, как будто в обезображенном виде возникают господствующие факторы активного приспособления к существующей общественной среде. Здесь уже даже нельзя применить понятие общественно-экономического бытия-среды. Показательно то, что об экономической жизни героев своих антиутопий и Е.И. Замятин, и Дж. Оруэлл, и другие писали не очень много. Конечно, быт их здесь предстаёт в качестве достаточно убогого, отсутствует какая бы то ни было роскошь, пища однообразна, шоколад – это уже экзотика. Но тот же Оруэлл понимал, что невозможно никакими волевыми решениями преодолеть внутренне присущие человеку потребности. И как бы не старались даже самые последовательные сторонники тоталитаризма ограничить потребности человека, нужно признать, отмечает Флориан Знанецкий: «Классический экономический ответ, что это невозможно, ведь потребности человеческие всегда превышают возможности их удовлетворения: чем больше имею, тем больше желаю» [7, 24].
Пророческие антиутопии первой половины ХХ века в каких-то существенных моментах реализовались в современном мире, где все больше распространяется тотальный контроль за индивидом в сферах его финансовой, профессиональной и бытовой жизни.
Бесспорно, что новая технология понуждает давать и новые определения до сих пор привычным понятиям «знание» и «истина». Радикально меняются наши представления о том, что важно и что не-важно, что возможно и что не-возможно, что такое реальность. Именно эти ключевые понятия: реальность, знание, истина обретают новые выражения. Поскольку мы вступаем в новую эру господства информационных технологий, то господствующая ныне в обществе парадигма, т.е. представления и ценности, объединяющие людей в организованные сообщества, требует соответствующих изменений и модернизаций.
Прежняя парадигма в целом ориентировала людей в перспективе на стабильность даже после сильных социальных потрясений. Бард и Зодерквист утверждают: «Придется привыкнуть, что роскошь стабильности более недоступна, и единственно постоянная вещь – сами изменения. Все течет. Социальная и экономическая стабильность, ранее бывшая нормой жизни, теперь станут редкостью и признаком стагнации» [1, 33].
Понятно, что происходящие в современном обществе трансформации не могут не вызывать замешательства у современников ввиду своей сложности и множественности. Вот и сегодня мы оказались в условиях новой реальности, когда наступило время человека, живущего среди многочисленных «как бы». Понятие «как бы», которое длительное время выступало в качестве некоторой предпосылки-допущения, которое всегда выполняло всего-навсего служебную роль, замещая элемент неопределенности, вдруг вошло в широкий коммуникационный обиход. Какова причина столь быстрого вхождения этого понятия в повседневную речь, а тем более, в повседневное мышление?! Почему человек готов многое принимать в аспекте «как бы» существующего.
Причины вышеозначенного феномена следует искать в нескольких сферах. С одной стороны – это образ сугубо игровой. Посмотрите на экран телевизора, вглядитесь в суть происходящих там действ. Чего стоит хотя бы игра, называемая «Танцы со звёздами». Замысел игры понятен: каждый, при определённой выучке, при известном усилии, при определённом интересе к его личности со стороны организаторов, способен участвовать в шоу в качестве танцора. Возле экранов телевизоров в реальном времени сидят миллионы телезрителей и как бы сами участвуют в действе. Здесь уж, действительно, как бы вполне приемлемо без кавычек, поскольку это есть сегодня часть нашей жизни.
В сущности «как бы» – это детище телеигры. Но и радиоигры вполне вписываются в это русло. Множество FM-станций с удовольствием играют с радиослушателями, соблазняя их возможностью «как бы» поучаствовать да еще и получить в награду какой-нибудь приз. В этом же русле находятся и игровые автоматы, предлагающие шанс выиграть изрядную сумму денег, хотя система работает таким образом, что шанс выиграть сумму, заслуживающую внимания, исчезающее мал, а, точнее говоря, – это «как бы» шанс.
На уровне реальной жизни в студенческой среде достаточно часто можно услышать заявления о том, что «я как бы студент», «студент как бы такой-то группы» и пр. Киноактер в популярной телепередаче, не задумываясь над смыслом своих слов, говорит о том, что для него «как для актера кино важно встречаться с „как бы живыми” людьми». То же касается и распространенных ситуаций идентификации себя-субъекта с той или иной социальной или производственной группой. В условиях, когда все больше физических и «интеллектуальных» усилий к производству жизненно необходимых материалов и вещей реально прилагает машина (автомат, компьютер и т.п.), человек ощущает пределы своей отстраненности от производственного процесса и снова и снова употребляет это «как бы».
Не лишне вспомнить здесь и широко распространенное явление фальсификации произведенных продуктов питания, особенно ощутимое в нашей отечественной жизни. Множество продуктов питания – это далеко не привычные прежним поколениям натуральные продукты, а «как бы колбаса», в которой почти нет мяса, «как бы сливочный крем», в котором нет сливочного масла, «как бы крабовые палочки», которые никакого отношения к крабовому естеству не имеют и пр. и пр.
Феномен будет получать развитие. Это «как бы» – это не что иное как демонстрация как бы «невыпадения» из жизни миллионов людей, реально выпавших и выпадающих. Люди «как бы» – это «мертвые души» нашего времени, люди утрачивающие свое «я», становящиеся всего навсего наблюдателями происходящего, а в известной мере и «жертвами» демократии. В то же время в этом феномене обнаруживаются и попытки вписаться в мир новой реальности, идентифицировать себя с определенными его составляющими.
Знаменательно, что наблюдая и переживая социальную реальность начала ХХ в., Ортега-и-Гассет остро почувствовал выход на историческую арену массы, людских скопищ. Низший класс организовался до такой степени, получил такой уровень материального благополучия, что смог претендовать на дотоле недоступные ему блага. Сегодня, в начале ХХ1 в., общество сталкивается с похожей ситуацией. А. Бард и Я. Зодерквист видят особенность деятельности правящего класса в упорном отстаивании константы привычного порядка-бытия, в то время как класс «порабощенный» придает этой константе бытия особое значение, добиваясь нового порядка, характерного грядущему информационному обществу. Отмечают историческую схожесть этого явления с прежними социально-экономическими трансформациями, например, с переходом от феодализма к капитализму [1, 59].
«Нетократия» указанных авторов – это один из образцов постмодернистского восприятия реальности. В работе есть много ярких образов, интересных вопросов, но в ней как раз отсутствует то, что сами авторы называют парадигмой. Беспорядок как парадигма трудно воспринимаем. Поэтому современная литература постмодернистской направленности – это массовидная попытка показать индивидуальный опыт, а точнее, «живую» реальность конкретного человека. Эта литература субъективированная, хотя и она реально отображает «мои» проблемы на фоне проблем «иного».
Все дело в мировоззренческой подоплеке философствования. Но если «… философия — это искусство формировать, изобретать, изготавливать концепты» , то задача состоит в том, чтобы оформить соответствующий концепт. Ж. Делез и Ф. Гватттари утверждают: «В концепте всегда есть составляющие, которыми он и определяется. Следовательно, в нем имеется шифр. Концепт — это множественность, хотя не всякая множественность концептуальна» [2].
В этом контексте интересен сам концепт информации. Латинское слово «informatio» имеет два значения: изложение и разъяснение [6, 499]. Первоначально это понятие и использовалось для обозначения сведений, передаваемых от одного человека к другому. Таким образом, понятие информация имеет отношение к интеллекту и нашему концептуальному аппарату. Учитывая, что использование его – это сложная умственная деятельность, оно требует придания чему-либо формы, наделения ее возможностью активного восприятия, а также облагораживая её. Во времена Цицерона глагол «informare» демонстрировал форму и материю в их диалектическом единстве, достигаемом в акте творения именно по формуле Аристотеля: форма+материя=жизнь. Бард и Зодерквист замечают: «Всё это очень интересовало мыслителей прошлого, но едва ли имело прямое отношение к экономике или обществу в целом и вряд ли могло касаться простых людей. Английское существительное information появилось в Средние века, но еще много столетий не привлекало широкого внимания [1, 84].
Изменение смысла понятия информация произошло в первой половине XX века: под информацией понималось нечто, что искали в справочниках или библиотечных каталогах, т.е. более или менее интересные факты и подробности о чём-то, выраженные в цифрах, именах, адресах, датах и пр. Поисками информации занимались рядовые служащие или второстепенные подразделения больших компаний
Но прошло немного времени и смысл и статус понятия информация существенно изменился. Ныне информация один из основных продуктов экономики, а теория информации – это интеллектуальная мета-структура, фундаментальные идеи которой глубоко проникли в самое основание всех важнейших наук и определяют взгляд на мир, формирующийся в рамках новой парадигмы. Впрочем, современная жизнь общества есть гигантский, бесконечно сложный и совершенный процесс хранения и обработки информации.
Математическая теория информации, основатель которой Норберт Винер, оформила окончательную трансформацию термина, который теперь означает количественную сторону коммуникативного обмена. Последующая работа в этом направлении привела к появлению новой сферы научных исследований на стыке математики, лингвистики, электроники и философии, известной как «искусственный интеллект». Рассматривая нынешнее состояние представлений о содержании информации, Бард и Зодерквист замечают: «Информация – это то, что может быть переведено в цифровой код и передано от источника к получателю с помощью средства связи. С точки зрения теории информации, нет разницы между научной формулой, колыбельной песенкой и набором лживых предвыборных обещаний» [1, 85-86].
С понятием информации сегодня связано по сути изменение парадигмы нашей жизни, поскольку сама информация все больше выступает как товар. Теория информации и экономика нуждаются в информации во все больших объемах. В центре внимания оказалась уже в большей мере способность хранить и передавать информацию, чем её содержание, которое зачастую мало кому интересно. Произошло немыслимое ранее изменение отношения к информации. Теперь те, кто занимаются теорией информации, больше думают о процессе обмена информацией, практически упуская возможность ознакомиться с ее содержанием, зачастую трудному для измерения и обобщения.
Признание приоритета информационной технологии, средств связи, вопреки содержанию информации по-своему объяснимо. Как утверждает Маршалл МакЛюен: «Посредник и есть послание» («The medium is the message»). Наступила «смерть автора», а посему содержание реальности, которая навязывается современному читателю, слушателю или зрителю в современном обществе связывается с изменениями в информационном менеджменте и с развитием коммуникационных технологий. По мнению Барда и Зодерквиста, именно информационный менеджмент и коммуникационные технологии «… являются главными причинами социального и культурного прогресса. Без усвоения этого нельзя понять развитие общества. Но информация и знание – не одно и то же. И по мере того, как информация становится ключевым товаром новой экономики, а мир тонет в океане хаотических информационных сигналов, все большую ценность приобретает существенное и эксклюзивное знание. И в отличие от невежественных энтузиастов капитализма, нарождающаяся нетократия прекрасно это осознает» [1, 87].
Современное социально-экономическое развитие, ориентированное на распространение информационных технологий и соответствующего им менеджмента, достаточно определенно продемонстрировало содержательность старой оккультной истины, так трудно воспринимаемой ортодоксальным материализмом: знание материально, а потому оно и сила. А поскольку знание материально, то и объем его ограничен. А посему недостаток знания будет все больше компенсирован информационной реальностью, зыбкость и трудности с использованием которой все более очевидны.
Таким образом, проблема осмысления реальности определяет ту или иную форму реализма и выступает как одна из фундаментальных философских проблем, мировоззренчески плюралистических и исторически подвижных, что мы и видим на примере изменений в мире информации, произошедших на протяжении истекшего ХХ столетия. Из-за имеющихся, противоположных по сути подходов к пониманию сущности реальности, становится возможным и различное видение социальной реальности, места и роли человека в обществе. Последнее весьма наглядно обнаруживает себя в различных формах реализма как художественного метода, активно используемого идеологами многочисленных социально-политических организаций.
Література:
1. Бард А., Зодерквист Я. Нетократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. – СПб., 2004. – 256 с.
2. Делез Ж., Гватттари Ф. Что такое философия? (пер. с фр. С.Н. Зенкина). – М.: Институт экспериментальной социологии, СПб.: Алетейя, 1998. – 286 с. (серия «Gallicinium»).
3. Кондильяк. Сочинения: В 2 т. Т.1. – М.: Мысль, 1980. – 334 с.
4. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс: Сб.: Пер. с исп. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003. – 509, [3] с.
5. Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения в 2 т.: Пер. с нем. Т.1. – М.:Мысль, 1987. – 637[2] с.
6. Советский энциклопедический словарь / Гл. ред. А.М. Прохоров. – Изд.4-е. – М.: СЭ, 1987. – 1600 с.
7. Znaniecki F. Ludzie terazniejsi a cywilizacja przyszlosci. – Warszawa: Wydawnictwo naukowe PWN, 2001. – 334 p.
Рецензент – проф. Шкода В.В.